Вообще, это правда. Я не воспринимаю смерть, как что-то негативное. Смерть дает смысл жизни. Жизнь в постоянном страхе смерти - это жизнь в низах. И вообще, такую жизнь вообще нельзя назвать жизнью, потому что нет жизни без смерти. Есть две стороны. Ты не можешь просто принять одну сторону и сказать: «Я буду проходить только через эту, главную сторону». Нет. Это не сработает. Ты ДОЛЖЕН пройти через обе стороны, потому что в мире никому ничего точно не обещано, кроме смерти. Как только зарождается жизнь, начиная с первого момента в матке, все точно знают, что у этой жизни будет конец. Будь это аборт, или ребенок родится мертвым, или у матери будет выкидыш - смерть все равно придет. Это единственная гарантия. Нет разницы, даже если жизнь будет продолжаться, даже если человек будет вылечиваться от любой известной болезни, и дойдет до Конца Света, у этой жизни все равно будет конец. Вы можете быть в этом уверены. Смерть будет следовать за жизнью, как ночь следует за днем. Что есть, то есть.

Я не считаю, что смерть - это что-то, против чего надо бороться: она наоборот делает твою жизнь здесь чем-то ценным. Вот что делает жизнь ценной. Смерть дает тебе цель. Она дает объяснение тому, что всё, что случается с тобой в жизни, имеет свою причину. Как бы, ты должен куда-либо дойти и что-нибудь сделать до того, как ты умрешь, и жизнь сама пытается тебя подтолкнуть к этому. Те вещи, через которые мы проходим, делают нас тем, кто мы есть. Вот почему я никогда, и ни за что не продам свою жизнь - я знаю, что у меня есть цель. Сложные времена казались мне сложными только тогда, когда я проходил через них. Теперь это просто мои воспоминания. С другой стороны, если бы я не прошел через сложные времена, я, наверное, не смог бы получить удовольствие от хорошего времени.

Вот о чем эта книга - хорошие и плохие времена. Я написал эту книгу, чтобы показать тот мир, откуда я родом. Мне кажется, что я должен рассказать свою историю, пока я еще могу это сделать. Мне только 29 лет. Большинство людей подумают что я слишком молод, для того чтобы отражать жизнь. И они могут быть правы. Но я просто потеряю свое благославление и шанс, если я не использую внимание, которым сейчас пользуюсь, чтобы пролить свет на те случаи, которые повлияли на то, как я думаю, на то, что я говорю, и на то, какую я делаю музыку. Я хочу показать свою окружающую среду тем, кто не знает о ней ничего, и слышал о ней только в песнях, видел ее только по телевизору. Я оглядываюсь на всю свою жизнь, на всё то, чему меня научили мои 29 лет, и говорю ту правду, которую вижу, гордясь теми местами, откуда я родом. Я не могу поделиться точной информацией, поэтому я изменил многие имена, места действия и отличительные детали. Когда в 2000-м году я вернулся в мир музыки, мое миссией было говорить правду. Теперь, после того как все мои самые большие мечты исполнились, я добился славы и знаменитости, та миссия так и не изменилась.

Люди хотят правды. Даже если они не смогут ее выдержать, они хотят ее. Они могут смотреть на нее, как на историю, или просто на музыку, и держаться от нее подальше, но они хотят правды. Вот почему каждый вечер люди смотрят новости. По новостям никогда не бывает ничего хорошего. Они конечно засунут куда-нибудь в конец программы «хорошие новости», может быть про то, как с дерева сняли кошку и всё такое. Но перед тем, как вы услышите об этой кошке, вы узнаете, что кого-то пристрелили, в результате землетрясения умерло сотни людей, где-то идет страшная война, и эти новости не кончаются, и становятся все жестче. А вы по-прежнему их смотрите. Почему? Потому что вы хотите правды. Вы будете кого-то винить, но все равно будете смотреть. Каждый вечер. У новостей всегда высокий рейтинг.

Поэтому я выпускаю свои новости, потому что никто другой этого за меня не сделает. Дам вам знать, я пережил 9 пуль не для того, чтобы продавать альбомы, это правда. Но это превратилось в какую-то уловку. Каждый раз когда я даю интервью, меня спрашивают: «Ну, 50, каково это - когда в тебя стреляют 9 раз?» Сказать честно, ничего хорошего. Теперь для меня это просто воспоминание, но когда это случилось, мне было больно. Очень. Я хочу сказать, это БОЛЬНО, очень сильно больно. Если вам попадется шанс сделать выбор - быть подстреленным, или нет, выбирите ящик, где написано «Нет». Это может казаться не так уж и плохо, потому что это было упаковано во фразу, которая проскакивает в каждой статье обо мне - «изрешеченный пулями рэппер, в которого всадили 9 пуль» - но эта фраза не отражает всей той боли, всех моих надежд на выживание. Это просто невозможно выразить.

Я показывал свои шрамы по ТВ не для того, чтобы продавать альбомы, я показывал журналистом дыру в десне не для того, чтобы продавать альбомы. Я поделился своей реальностью, потому что это реальные вещи, которые случаются там, откуда я родом. Ведь есть тысячи людей, у которых никогда не появится шанс пойти на телевидение и рассказать о тех местах, где ссоры разрешаются выстрелами. Когда вы смотрите на то, как восстановилось мое тело, я хочу, чтобы вы увидели тела тех, кто так и не восстановился, тех, кто так и не добрался до больницы, тех, кто никогда так и не смог ответить. Вот для чего я на постере у ребенка. И я не хочу быть ни кем другим.

Теперь, когда я нахожусь в совершенно другой среде, когда я бываю рядом с кем-либо, люди боятся, потому что им кажется, что сейчас произойдет что-то плохое. Каждая статья обо мне, которую вы читаете, рассказывает о том, как меня могут убить, или я могу кого-нибудь убить. Из-за этого людям бывает нелегко, когда я рядом с ними. Но мне так же неудобно находиться рядом с этими людьми, как и им неудобно со мной.

Книга 50 Cent - From Pieces To Weight - Глава 1
Тогда не было ничего кроме крэка...
Я помню, как в те времена не было ничего кроме крэка. Конечно, были и другие способы кайфануть. Все использовали старый надежный резерв: траву, шмаль, план, чибу, дозу – как бы кто её не называл тогда, как бы кто её не называет сегодня и как бы кто её не будет называть в будущем, это была марихуана; это был выход, маленький отдых.

Так же был и героин, который появился от морфия, а тот пришел от опиума. Опиум существовал еще до Иисуса. Он был широко распространен в Азии, Европе и на Ближнем Востоке – его использовали в качестве лекарства. Морфий существовал не так долго. Он был разработан как болеутоляющее средство в начале 19-го века, немецким физиком, который назвал его именно так в честь Морфея, греческого бога снов. В фильмах про вьетнамскую войну, когда солдат бывает сильно ранен, ему бывает очень больно – он тяжело дышет, говорит парню, который сжимает его руку, чтобы его мама, девушка, или кто-либо еще, получила его последнее письмо и маленькое сердечко, вырезаное из дерева, которое он сделал именно для нее, или что-нибудь в этом роде. Парень, который держит раненого за руку кричит: «Доктор! Нам нужен морфий!» После этого подбегает доктор и вкалывает раненому нужную дозу этого вещества. (Кстати, помню в одном фильме командир просто пристрелил одного такого раненого солдата из-за жалости к нему, видя его мучения, и потому что им надо было сохранить морфий, но это другой случай.) После того, как парень получает свой морфий, всё заканчивается. Больше нет боли. Он спокойно идет прямо в руки Морфея. Думаю, героин реально – одно из веществ бога снов, потому что всё, что я видел, что он делает с людьми – они сразу начинают дремать, все вместе, как зомби.

Кокаин тоже существовал долгое время. Но о нем так никто особо не думал, как думают о нем сейчас. В 1863 году итальянцы использовали кокаин для изготовления вина, которе настолько любил сам Папа Римский, что он говорил о его способности «зажечь божественность души», или что-то в этом роде. Двадцать лет спустя Зигмунд Фрэйд, отец современной психологии, назвал кокаин «магическим веществом», ему его было мало, он даже не заботился о вине. Он хотел именно чистый белый кокаин – он нюхал его и вкалывал себе в кожу. В те времена кокаин был «чудо-лекарством», стимулятором и болеутоляющем средством, которое устраняло всё – от импотенции до мастурбации, и использовался как хирургическая анестезия. (Даже детям, чтобы не они не чувствовали боли при вырывании зубов, вкалывали кокаин). Один парень начал делать вино в Атланте, но потом ввели Сухой Закон, и он убрал название «алкоголь» и назвал его «Кока-Колой». Где-то в начале 20-го века, кокаин признали нелегальным, и он стал серьезной проблемой. Но он по-прежнему был доступен, если ты знал нужных людей.

Все из этих вещей, и даже больше, находились в Сауссайд Джэмэйка, Куинс, куда мои бабушка с дедушкой Curtis и Beulah переехали из Ackerson`а, Южная Каролина. Но время, когда не будет ничего, кроме крэка, придет чуть позже.

В те времена Куинс, который был настолько большим, что его можно было считать за пятый крупнейший город Америки, Куинс был убежищем для относительно успешных черных. Гарлем, Нью-Йоркская Мекка негров, становился всё теснее и хуже под давлением большого количества черных, которые приходили сюда с Юга, ища хоть какой-либо шанс в большом городе. Бывшие рабы решили выдвинуться из своего маленького уголка в Нью-Йорке, они прошли через Манхэттэн (который даже тогда был очень дорогим местом для большинства людей, переплыли на другой берег, и остались жить под деревьями Бруклина. Но всоре Бруклин сам стал очень близок к шумихе большого города. Так Куинс таким образом стал домом многим примечательным неграм. В самом начале двадцатого века, там жил и Lewis Latimer, изобретатель, который подробно разъяснил всё об электрической лампочке, которую изобрел его первый наставник, Томас Эдисон, разработав и запатентовав карбоновую нить накала. Позже, в 50-е годы, Куинс был домом для многих джаз-легенд типа John Birks «Dizzy» Gillespie, Louis Armstrong, Ella Fitzgerald, William «Count» Basie, а так же домом бейсбол-гиганта Джэки Робинсона. От Куинса до Бруклина (который так же известен как Kings County) очень близко, и единственная вещь, которая разделяет эти два места – линии на карте, которую чертил человек, но по строению Куинс сильно отличается от Бруклина. Из-за того, что он более дальше продлен в сторону большой земли, он был заложен проще, и в более пригородном стиле, чем Бруклин и Манхэттэн, которые были проложены целыми сетями. Куинс похож на деревеньку, низкие мосты, малое количество общественного транспорта, всё это сделал его великим выходом для тех, кто желал простого доступа к большому города без опасности постоянного проживания в сердце Гнилого Яблока.

У моих бабушки с дедушкой было 9 детей: Curtis Jr., Geraldine, Cynthia, Jennifer, Harold, Johnny, Karen, и Сабрина, моя мама. В то время как родилась моя мама, 1960 год, Куинс начал засоряться. Он уже не был тем простым убежищем от убогости урбана. В 1964-м году наш административный округ попал под прицел всей страны, не только из-за Олимпийских Игр и открытия Стадиона Shea, а из-за того, что случилось с Catherine «Kitty» Genovese. Ее убили. В двух с половиной милях от дома моих бабушки и дедушки, ее пырнули 17 раз охотничьим ножом, в то время как всё это наблюдали 38 человек из своих домов. После этого, в городе создали систему скорой помощи 911, и увеличилось количество белых людей, которые уезжали в Nassau (Long Island) и в графство Suffolk, из-за того, что все черные начали переезжать сюда. Таков Куинс, который знаю я. Все остальное я вспоминаю по случаям из школы, и читая в журналах, когда люди пишут о местах, где я вырос.

По словам моей мамы, когда ей было 15 лет, точнее, 6 июля 1975 года, случилось невозможное, и она родила меня через непорочное зачатие, прямо как Мария родила Иисуса. Она назвала меня Curtis James Jackson III, в честь ее отца, но всегда называла меня Бу-Бу (единственным настоящим Curtis`ом Jackson`ом был и остается мой дедушка; даже Curtis Jr., мой дядя, привык к тому, что его называют Star). Когда бы я не спрашивал маму о папе, она всегда говорила: «У тебя нет отца. Я твоя мама и папа».

Хотя и я не знал, что это означало, я всё равно всё понимал. Если бы ты был парнем, что рос на моем районе, для многих было бы необычно, что у тебя есть оба родителя. У тебя есть либо один отец, либо только одна мать, либо только бабушка с дедушкой. У меня была лишь мать и бабушка с дедушкой. Чего бы я не хотел, любви, денег, авторитета, мать мне всегда давала это. Это единственное, что было для меня важно.

Я помню, что мама больше времени проводила с женщинами, чем с мужчинами. У нее была подружка Tammy, которая всегда была рядом с ней, и один раз я спросил свою бабушку, "Почему мама всегда бывает с Tammy?" Бабушка ответила, "Об этом тебе следует спросить маму, а не меня." После этого я забросил этот вопрос. Я был молод, но не был глуп. Я рано понял, что когда дело доходит до моей мамы, бывают вещи, о которых говорить можно, а есть вещи, о которых говорить не стоит.

Моя мама была очень сильной. Она была реально агрессивной. По дисциплине, очень строгая. Я делал такие вещи, которые я не сделал бы, если бы не знал, что она меня поддержит. Однажды, когда мне было 5 лет, я прибежал в дом своей бабушки, и плакал, потому что я дрался с некоторыми пацанами своего района.

Мы кидали камни, а тот пацан, он всегда промахивался, даже в близкие цели, и я смеялся над ним. Наверно, у него был плохой день, потому что он был реально расстроен и захотел драться. Он был намного больше чем я, и все остальные пацаны встали на его сторону, чтобы поколотить меня. Я сказал: «Эй, ты чё, шутишь?». Он был очень болшьим для своих 5-ти лет. Он был настолько больше меня, что я бы сказал, что ему лет 8-9, если бы не знал его. Если смотреть на это, как на бокс, он был бы на 3 весовые категории больше меня. Ему даже не надо было помощи. Так что все что мне оставалось сделать: избитым побежать домой и плакать.

Когда я пришел домой, моя мать спросила, "Какого чёрта, почему ты плачешь?"

Я ей все объяснил. "Там был этот пацан," сказал я, "Он больше всех на районе. Он избивал меня, и еще не закончил, когда я убежал…"

Моя мама спросила, где он. Я сказал, "Он по-прежнему там, на улице. Мама, ты сможешь избить его." Она посмотрела на меня так, будто бы на улице я потерял свой рассудок. Я не знаю, чем она была шокирована, тем что я просил ее избить того пацана, или тем, что я убежал. Она сказала, "Иди назад и дерись с ним снова. Если тебя снова поколотят, ты примешь это не плача."

Я мог бы поклясться, что с моими ушами что-то случилось, я так не хотел этого слышать. Я говорил, "Ма, этот парень большой. Очень, очень большой."

"Мне плевать, даже если он больше тебя," сказала она. «Если будет надо, возьми что-нибудь с земли и ударь его этим. Но ты больше не вернешься сюда плача».

Самое страшное, что со мной мог бы сделать тот парень – это убить меня. Но в тот момент я больше боялся своей мамы, чем кого-либо. Я вернулся обратно, взял большой камень, и уебал этим камнем того пацана. Это был первый раз, когда я ударил кого-то так сильно, что тот упал. Он растянулся на земле, у него шла кровь и он говорил, что расскажет об этом своей матери. Но я не волновался об этом. Все, что могла сделать его мать – это пойти и поговорить с моей мамой, и я был уверен, что противостояние наших матерей окончится так же, как наше. "Так что теперь?!" закричал я. "Иди, говори своей маме. Она тоже может получить!" Все пацаны, что стояли рядом, начали подливать масла в огонь. "Ууууу! Что он сказал о товей маме!.." Я сказал, чтобы они заткнулись, а то они тоже получат. И они заткнулись. И тот парень так и не вернулся со своей матерью. И он больше никогда меня не задевал.

Вот каково это было, когда я был с мамой. Я думал, что могу делать что угодно, если она мне это разрешит. Но она не часто была рядом. Она переехала из дома бабушки и дедушки, когда я еще был малым ребенком и оставила меня с ними. Но когда бы я ее не видел, у нее всегда для меня что-нибудь было. Каждый ее визит был как Рождество. Если она не дарила мне игрушку, одежду, или какую-нибудь драгоценность, то дарила просто деньги, много денег. Когда мне было 6 лет, она подарила мне детский мопед. Он очевидно был уже кем-то использован, но он был чистым и к нему прилагалась новая каска. В то время я начал понимать, что она продавала наркотики, и я знал, что она возможно брала их у кого-то, кто не мог позволить себе заплатить ей столько, сколько она хотела в деньгах. Я не волновался об этом. Из-за этого мопед смотрелся еще круче, потому что я знал, что она думала обо мне, когда работала. И, б*я, для меня это было ново. В моих глазах, у меня был НОВЫЙ мопед. Вообще, МОТОЦИКЛ!.. Я думал: «Что?.. Вы хотите сказать, что мне не надо тратить время, давя и давя на педали, чтобы двигаться дальше? О, так и есть! Всё, что мне надо – это четвертак или два, чтобы залить немного бензина, и я могу кататься весь день!..» У моей мамы был настоящий, большой мопед для взрослых, и она даже разрешала мне кататься на нем по улице, рядом с ней. Большинство матерей бы сказали: «Нет, не делай этого, ты причинишь боль самому себе», а она говорила: «Не бойся. Ты сможешь сделать это. Самое страшное, что ты сможешь сделать – причинить себе боль, а ничего, что причиняет боль, не может длиться долго». Когда бы она не приходила, мы катались с ней по улице.

Мопед был достаточно мал для того, чтобы я мог его внести через переднюю дверь домой, так что я всегда забирал его в дом, и тратил время, протирая его, приводил в блекс колеса и всё такое, и оставлял его, пока не приходило время кататься. Я часто и долго чистил мопед, так как довольно долгое время у меня не было денег на бензин, и иногда, даже когда у меня были деньги, я не мог найти кого-нибудь, кто отведет меня на заправку. Дома могли быть хоть восемь дядюшек и тетушек, но большинство из них по-прежнему были подростками, и они не смотрели на меня, как на кого-то, за кого они должны отвечать.

В доме было так много детей, и то, что большинство обычных детей принимают как должное, у нас было настоящей наградой. Казалось бы, было много всего, но не было много реально ХОРОШЕГО. Было достаточно еды, но недостаточно той крутой еды, которую рекламировали по ТВ, еды, которая приносит в жизнь радость, еды, которая превращает тебя в ничто, если ты не сможешь достать её. Было достаточно одежды, но недостаточно одежды, которую раньше не одевал кто-нибудь другой, недостаточно одежды, которая не была постирана до такой степени, что вообще была угроза ее существованию, недостаточно одежды, с такими рисунками и логотипами, которые не заставят других детей над тобой смеяться. Было достаточно пластика и ведер, но недостаточно пластика, чтобы скрыться от холода зимы, когда когда он прямо-таки пробивалась в дом, недостаточно ведер, чтобы собирать воду, которая текла с крыши во время сильного дождя, и дом не мог выдержать такого напора.

Но вокруг всегда были люди, и это означало, что вокруг всегды было какое-нибудь дело, куда я мог влезть. Ребенком я любил совать свой нос в чужие дела, и, благодаря моему любопытству, меня быстро гнали отовсюду, когда я что-либо подслушивал: «Не лезь во взрослые дела. Иди наверх». Я всегда был «ниггером наверху». Я узнал верхний этаж очень хорошо, я, и моя армия маленьких зеленых солдатиков. Я говорил с ними, будто они реальные люди. «Они всегда заставляют нас идти наверх», - говорил я. И моя армия отвечала: «Это потому что они глупы. Они не так умны, как мы. Нам будет еще веселее и без них». «Знаете что? Я думаю, вы правы». Когда я начал ходить в школу один, я не был один. Я был со своей армией. Была одна такая большая собака, которую я боялся, потому что всегда, когда я проходил рядом с ней, собака бежала к воротам, лаяла так, будто хочет меня съесть. Я говорил со своей армией. «Не бойся этой собаки. Эта собака ничего не сделает. Я ударю эту собаку, если она выйдет из-за ворот». Вот как я говорил сам с собой, чтобы не бояться собаки. Я ходил с одним из своих солдатиков, и говорил ему, чтобы он не боялся разных вещей, а потом я начал и делать то, что ему говоил. «Смотри, я не боюсь собаки. Я покажу тебе». Я ударил в ворота и побежал. «Видишь, я же говорил, что не боюсь».

Иногда мои тетушки устраивали на заднем дворе долларовые вечеринки, друзьям можно было зайти на задний двор и веселиться, лишь заплатив на входе один доллар. Для меня это ничего не означало, потому что люди и в другое время бывали на заднем дворе, и тетушки не брали с них денег. Но если они устраивали вечеринку, а значит там была музыка и еда, те же люди, которые ели в нашем доме бесплатно, платили, чтобы войти. Эти вечеринки были моим первым опытом в бизнессе. На них я так же впервые увидел, как хип-хоп влиет на людей. Когда крутили старый соул-грув, все просто оттягивались. Но когда начиналась хип-хоп песня, все реально начинали танцевать. Парни начинали читать рэп под музыку, а девчонки начинали танцевать. Всегда была пара ребят, которые реально увлекались этим, они начинали делать движения в стиле «поп-локинг» и танцевать брейк-данс. Я же просто наблюдал за всем этим из окна второго этажа, и думал, что когда стану достаточно взрослым, я сам буду устраивать свои вечеринки. Я решил, что буду оставлять все деньги себе, и буду делать еще больше денег, чем мои тетушки, потому что им приходилось делить заработанное на четверых.

Когда мне было где-то семь лет, мама приходила и забирала меня на день, пока она занималась своими делами. У нее была квартира на Old South Road, на другой стороне Baisley Pond Park. Это был первый раз, когда я увидел, как она продает наркотики. Сам я уже понял это, видя, что она мне покупает, но я никогда не видел, как она работает. Все люди, которые к ней приходили, были или обычными покупателями, или диллерами. Для меня это недолго занимало – сказать, кто есть кто. Диллеры в основном были людьми постарше, которые водили красивые, большие машины типа Cadillac DeVilles и Fleetwood Broughams, с большими прямоугольными решетками радиатора за блестящими металлическими крыльями, или Pontiac Bonnevilles, с такими интерьерами в кабине, что ее водителю кажется, будто он едет внутри подушки. Диллеры всегда были свеженькими, с накрахмаленными воротниками, и свежевыглаженными брюками. Они подъезжали, выпрыгивали из своих сверкающих машин, их одежда просто светилась, их драгоценности блестели, и их вылосы были прекрасно уложены. Обычные покупатели были ребятами, которые приходили к ним, в основном пешком.

Я всегда удивлялся, как моя мама говорила с парнями из больших машин. Они обращались с ней, как с равной. Я никогда не видел ничего подобного. Когда они ее видели, они давали ей комплименты, и говорили какими-то шифрами, которых я не мог понять. Потом они давали ей коричневый бумажный пакет, а она давала им толстую пачку денег. Когда я возвращался домой к бабушке, я рассказывал об этом дядюшкам. Они просто смеялись, и говорили мне, что ЭТО ПОЛУЧАЛИ парни с South Road. «Есть и ребята, которые получают это прямо здесь», - говорили они. «Нет, не на South Road. Они реально получают это прямо здесь».

Дядя Harold сказал мне, что есть такой человек по имени Big Tony, который живет не так далеко от того дома, кто получал это. Он сказал, что Big Tony получал это так хорошо, что люди перестали называть его Big Tony, и теперь все его называют просто Крестный Отец. Я не мог в это поверить. То, что я видел на South Road, было так различно от того, что я видел на нашей стороне парка. Но когда Harold сказал мне, что Крестный Отец был тем парнем, что ездил на большом зеленом Lincoln Continental, и покупал всем мороженое, когда приезжал этот фургончик, я вспомнил, о ком он говорил. Harold должно быть видел это, я так понял, потому что он сказал: «Не волнуйся, когда я ПОЛУЧАЮ ЭТО, я обязательно проявляю заботу своему маленькому племянику».

Я по-прежнему не знал точно, что ЭТО было, или как они это получают, но я хотел ЭТОГО больше, чем хотел устраивать свои вечеринки на заднем дворе, и больше, чем играть со своей армией. И чем больше проводя времени на South Road, тем больше я понимал, что «ПОЛУЧАТЬ ЭТО» - означает, что ты можешь не спать всю ночь, в любой день недели. Я знал, что людям, которые не ПОЛУЧАЛИ ЭТОГО, приходилось идти спать рано, таким образом испарившись, чтобы потом пойти на работу. Когда моя мама пришла ко мне, и я сел в ее новую машину – черный Buick Regal с белой крышей – я бы уверен, что единственный способ двигаться дальше – ПОЛУЧАТЬ ЭТО.

Но даже со всем этим, мне никогда не нравилось ночевать дома у мамы. Там было хорошо, но местность была другой, и я чувствовал себя одиноким. Стало еще хуже, когда она приобрела дом в Long Island. Там было еще тише, и это было проблемой. Ведь я так привык к постоянным вечеринкам в доме моей бабушки. Мои тёти и дяди могли и не быть самыми заботливыми людьми в мире, но по крайней мере, там всегда что-либо происходило, куда я мог вмешаться. В доме моей бабушки, я мог заснуть на диване, и вокруг бы кто-нибудь был, говорил бы по телефону, или смотрел телевизор. Дом моей мамы был таким одиноким, что эта тишина была тревожна. Побыв там некоторое время, я говорил: «Я хочу домой. Забери меня обратно домой к бабушке». И она забирала меня обратно.

После того, как она переехала в Long Island, визиты моей мамы стали такими редкими, что, честно говоря, я даже не могу вспомнить, когда я видел ее в последний раз. Последнее воспоминание, я помню, как она появилась на свадьбе тёти Karen. Свадьба проходила в маленькой церкви, сразу за заправкой на Linden Boulevard. Я помню, как мама положила мне в карман немного денег, и мы сделали несколько фотографий вместе. Это последние ее фотографии, которые остались у моей семьи.

***

До сих пор, мой дедушка – человек, который говорит, что думает и не боится за последствия. Он не думает, что может покалечить чьи-то чувства, но он говорит именно то, что думает, не думая о том, как его слова могут повлиять на людей. Он вырастил девять детей, обеспечил их всем лучшим по своим возможностям, и его позиция была: «Мне по х*й на то, кто что думает. Можешь уйти. Тебе не нравится, можешь убираться из моего дома. Вот так. Вы, засранцы, можете идти».

Мой дедушка – не тот человек, у которого все эмоции – на лице. У него просто есть постоянное хмурое лицо. Если вы посмотрите через достаточно сильный микроскоп и используешь инструменты, которыми взвешивают крылья мухи, вы, возможно, увидите, что уголки его рта чуть приподняты вверх, когда он по-настоящему, по-настоящему счастлив. Когда он не в духе, он выглядит так же, как и всегда. Единственный раз, когда я видел дедушку не в обычном его состоянии эмоций, это когда он узнал, что мою маму убили.

Для меня видеть, как дедушка плачет – всё равно что смотреть какой-нибудь фильм ужасов, где оживает статуя или какое-либо изображение. Я думал: «Этого не должно было случиться». Вот что больше всего меня напугало, еще до того, как моя бабушка сказала мне, что мама не вернется, и я буду жить в их доме постоянно. Тогда она не объяснила мне, что случилось. Ей и не надо было этого делать. Даже в возрасте восьми лет, ты знаешь, что это означает – когда ты слышишь, что твоя мать не вернется. Это означало, что Рождеству пришел конец…

Книга 50 Cent - From Pieces To Weight - Глава 2
Только драмма.
Тупая херня. Эти слова лучше всего выразят то, через что я проходил, чем я занимался в первые несколько лет после смерти моей матери. Не то чтобы прямо «тупая», а просто тупая детская херня, типа как использование окна для выхода из дома, когда можно было спокойно выйти через парадную дверь. Или перелезание через короткую изгородь, вместо того чтобы, как нормальный человек, открыть ворота. Тупая херня типа драк с пацанами со школы по 3 раза в неделю, типа того, как говорить учителям, что они могут сделать со своими планами уроков и домашними заданиями. Тупая херня типа швыряния и разбрасывания по дому старых игрушек. Вот так всё и было, пока кто-то не предложил мне принять специальный «медикамент» для детей, так называемый Риталин.

Риталин помогал, не обязательно из-за того, что лекарство было эффективным, а из-за того, что он настолько же силен, насколько любой другой наркотик, который когда-либо вводился для детей. С каждой дозой, я мог ощущать, как распухает каждый кровяной сосуд в моей голове, аж глаза начинали косить. После этого я успокаивался и вел себя тихо. Я выглядел и чувствовал себя, как наркозависимый, и всё это дошло того, что я начал успокаивать самого себя, вместо того, чтобы всегда принимать это лекарство. Это стало угрозой: «Успокойся, или я дам тебе лекарства!»

«Хорошо, я буду вести себя нормально!»

Я думал, что всё так плохо вокруг из-за того, что рядом нет моей мамы. Это было моим объяснением всем случаям, серьезным и несерьезным. Когда тётя действовала мне на нервы, я знал, что такого бы не было, если бы рядом была мама. Если на меня орали за то, что я тащу в дом всякий хлам, я думал, что меня бы не наказали, если бы здесь была мама. Даже если шел дождь, я сидел, смотрел в окно и думал, что если бы здесь была только моя мама, сразу бы засияло солнце. Всякий раз, когда я видел маму, случалось что-нибудь хорошее. Но тогда я больше не мог ее видеть. И было похоже на то, что ничего не получалось. Кто-то даже своровал мой мопед, который она подарила мне. Это меня реально расстроило. Просто я однажды проснулся, вышел наружу, и его уже не было. Так же, как и моей мамы.

Моя бабушка поняла, что со мной происходит, возможно, еще раньше чем я сам, потому что она осыпала меня просто СУПЕР, супер-любовью, и было похоже на то, что она давала мне больше свободы, чем кому-либо из моих дядь и тёть. Я это хорошо знал, потому что моя самая молодая тётя, Синтия, никогда не упускала шанса подметить, что я получал чрезмерное количество прощений. Синтия и я были чуть ли не смертельными врагами. Мои битвы с Синтией начались сразу же после того, как потихоньку ушло горе, окружающее смерть моей матери. Синтия видела новый портрет нашей семьи. Она быстро поняла, что позиция, которую она занимала – самый младший член семьи – теперь принадлежала не ей, а мне.

На Синтию уже навешивали всю домашнюю работу, так как она была самой младшей среди девяти детей. Обязанность смотреть за мной после школы было для нее не работой, а шансом отомстить. Проделывая свои «пытки», она была очень хладнокровна. Она никогда реально, не наезжала на меня просто так. Всё, что она делала – следовала инструкциям моей бабушки. Например, когда я смотрел телевизор, она говорила: «Бабушка сказала, что тебе нельзя смотреть телевизор, пока ты не сделаешь домашнюю работу».

«Я сделал домашнюю», - говорил я, сидя перед экраном.

«Ну что ж, для начала я должна ее проверить», - отвечала она. И после этого она выключила телевизор прямо перед моими глазами! Всё это она проделывала не просто так. Она разрешала мне посмотреть только начало шоу, чуть-чуть, чтобы вызвать мой интерес, а потом, когда начиналось самое интересное, она выключала телевизор и предлагала Бу-Бу взяться за свою домашнюю работу. Она чертовски хорошо знала, что дневные мультфильмы идут только c трёх до четырёх часов. Даже если бы я быстро закончил домашнюю, чтобы хоть на что-то успеть, она начинала ее проверять.

Что интересно, Синтия никогда не любила домашних работ и ничего об этом не знала, но проверка моей домашней как бы ставила ее на новый путь. Она думала что-то типа: «Отлично! Я мучаю своего племянника, и в то же время я как бы учительница!» Для доказательства, у нее даже были большие учительские очки. И это были самые очки, которые помогли мне осуществить мою малую дозу мести, после того, как она убила Диллинджера.

До сих пор, Синтия всегда будет клясться целым грузовиком Библий, что она ничего не знает о смерти – чёрт, об УБИЙСТВЕ – моей второй собаки. Первую сбила машина на улице, так что я был почти уверен, что она об этом ничего не знает. Но Диллинджер – это совсем другая история. Этот доберман был подарком семье и мне. Даже угрожая себе Риталином, я был вне контроля. Никакой взрослый, ребенок, никто не мог со мной водиться, никто и не хотел. Пёс был для меня лучшей компанией. Я любил этого пса. Он спал со мной в моей спальне, даже тогда, когда он так вырос, что пугал всех остальных членов семьи. Диллинджер всех нервировал, потому что все думали, что он злой. Со мной у него было всё в поряде, но с остальными не так особо.

Единственная проблема, которая у меня была с Диллинджером – он был жадным. Он был псом, который ел по сто раз в день, даже не обращая внимания на то, что ему давали кушать. Он начинал с обычного собачьего корма, но когда я начал давать ему остатки со стола, которые я не хотел есть, пёс для себя понял, что человеческая еда, оказывается, не запрещена. Проблема. Диллинджер начал часто прыгать на стол, и ел прямо с моей тарелки. Вот когда он по-настоящему начал пугать мою семью, и они начали поговаривать об избавлении от пса. Я пытался отшутиться, сделать вид, что всё нормально, но никто не обращал на это внимания. Они говорили: «Собаки не должны так запрыгивать на стол».

Я пытался поговорить с собакой: «Смотри, если ты будешь продолжать запрыгивать на стол, они избавятся от тебя». О дисциплине Диллинджера не стоит и говорить. Я никак не мог его контролировать. Так, я начал кормить его столько, сколько мог, когда я приходил со школы и никого не было. Что случилось – пёс начал выхватать еду прямо у меня с рук, когда бы я не ел. Я кушал сэндвич, и он просто вырывал его прямо у меня с руки, едва не откусив мой палец. Но всё это реально вышло из-под контроля, когда в один год Диллинджер съел индейку, которую мы приготовили на День Благодарения.

Моя бабушка всегда заранее готовила индейку на День Благодарения, в среду, так она смогла сконцентрироваться на приготовлениях, потрохах, и других блюдах в четверг. Когда мне было десять, она сделала ошибку, оставив уже готовую, обмазанную, огромную индейку на столе в кухне, чтобы она остыла за ночь. На следующее утро, когда я пришел кормить Диллинджера, он уже обгрызал оставшиеся от индейки кости. Я не мог в это поверить. Тогда я точно понял, дни Диллинджера были сочтены. Но я никак не ожидал, что Синтия его прикончит.

Она сделала всё проффесионально. Она использовала его жадность против него же самого, и оставила ему большинство работы. Всё, что она сделала – наполнила тарелку ядовитым спреем для тараканов, он был похож на молоко, и поставила тарелку на пол. Конечно, у любой нормальной собаки будет какое-то чувство само-сохранения, которое заставит их держаться подальше от тарелки с ядом. Но не у Диллинджера. Он пришел прямо к ней. Думаю, когда он умер, его единственным сожалением было то, что он не закончил свой последний ужин.

Я знал, что Синтия сделала это специально. Она сказала, что ставила там яд не для него. Но для чего тогда еще вы будете наполнять тарелку ядовитым спреем для тараканов? Но я был единственным другом Диллинджера в доме, так что никто не внял моим словам. Я оставил месть на потом, зная, что возможность сама когда-нибудь предоставится. Когда это случится, я буду действовать быстро. Вот о чём я тогда думал.

Мой шанс пришел воскресным утром, когда я заполнял купоны в газете. Дойдя до страницы Рождественских марок, идея пришла ко мне так быстро, будто она всегда сидела у меня в голове. Я побежал наверх, пробрался в спальню Синтии, и забрал её очки, которые она ставила на свой ночной столик. Я спустился вниз, наклеил по марке на каждое стекло очков, и поставил их обратно на тот ночной столик. И начал ждать…

«Аааааааааааааааааа!!!!!!!!!!!!!!!!!», - кричала Синтия. «Аааааааааааааааааааааа!!!!!!!!!!!!!!!!!». Она так громко плакала, что я испугался. Я подумал, что она может причинить вред самой себе. Потом я услышал. После этого я услышал: «Ма! Помоги! Мааааааааааа!»

Я слышал, как в комнату забежала бабушка, а Синтия кричала: «Мааааааааааа! Помоги!!! Я ослепла!!!!!!!!!!» И после эт